Дополнительный материал по теме 7

История вопроса как часть доказательной базы исследования

Приведу здесь в пример историю вопроса в своей диссертации. Интересен этот случай тем, что может показать, как обзор литературы становится частью логически непрерывной цепочки доказательства, с одной стороны, и, с другой стороны, как может история вопроса не стать формальностью, если составляется она тогда, когда у исследователя уже сложилась собственная концепция (к чему спорить, так разумеется бывает по целому ряду причин, в том числе потому, что интуиция («блестящие догадки» по Пойя) случаются с исследователями, погруженными в проблему, довольно часто, и вот уже догадка есть, самому исследователю все очевидно, но теперь ее надо доказать). Когда мы решаем задачу на доказательство, в отличие от задачи на нахождение, требования к строгости доказательства зачастую намного выше, что, в принципе, логично. Так обязательно должно происходить и с собственными требованиями исследователя к себе: если гипотеза появилась не из ясно повторимого пути рассуждения, а просто исследователь вдруг ясно понял, что оно вот так и не иначе, – он вполне может оказаться прав, но доказать свою правоту, в том числе самому себе, он должен намного более тщательно. В моем случае гипотеза сложилась именно так – при попытке охватить задачу одним взглядом, по формулировке Пойя. Коротко, моя гипотеза сводится к тому, что в русском языке с языка древнерусской письменности по сей день есть продуктивная словообразовательная модель, по которой новое слово образуется путем изменения числовой парадигмы (у него пропадают формы единственного числа, остаются только формы множественного – и в значении «один», и в значении «много»), при этом обязательно происходит приращение смысла «дискретности», и дополнительно для разных групп могут добавляться еще определенные типы смыслов, глубже в это погружаться здесь не имеет смысла. Эта гипотеза является довольно радикальной (настолько, что, хотя она до сих пор не опровергнута ни логически, ни эмпирически, она все еще считается гипотезой – именно в силу своей радикальности), поэтому требовала повышенного внимания к строгости доказательства, в связи с этим каждое положение я обосновывала либо до сведе́ния к определению, либо до сведе́ния к доказанным положениям. Буквально каждое, даже оправданность постановки вопроса тем или иным образом. Поэтому история вопроса у меня присутствует не в одной, а сразу в двух главах, и в ней путем установления внутрисистемных связей с существующими в науке теориями я обосновываю правомерность сначала диахронического исследования слов pluralia tantum, а затем – правомерность выделения в числовом значении словообразовательного компонента. В обоих случаях из анализа литературы вытекал некоторый набор характеристик, на предмет которых проверялись слова, являющиеся объектом исследования.

Первый обзор литературы вводился так:

«Проводить любого рода диахроническое исследование на материале какого-либо класса слов можно в том случае, если этот класс слов обладает на протяжении истории языка одними и теми же характеристиками. Для данного исследования этот принцип будет звучать так: слова pl. t. могут быть материалом для диахронического исследования в том случае, если их характеристики на протяжении истории языка постоянны. Разумеется, речь должна идти не о любых характеристиках, а о тех, которые являются для данного класса определяющими, формирующими его как феномен. Для того чтобы утверждать устойчивость класса слов pl. t. в истории языка, представляется необходимым начать с анализа их лексико-семантических и грамматических свойств, а также особенностей их функционирования» [29. Гл. 1].

 Вывод же по главе содержал утверждение о системности и устойчивости класса:

«Существительные pl. t. представляют собой класс слов, внутренне организованный как по грамматическим, так и по лексико-семантическим признакам и постоянный по своим характеристикам, поэтому он может быть и, очевидно, должен быть привлечен в качестве материала для диахронического исследования. А поскольку неполнота числовой парадигмы слов pl. t. вызвана не грамматическими их особенностями, не исключенностью из действия категории числа и не “утратой” парадигмы ед. ч., а связана с присущим всем им значением “структурной сложности”, то их необходимо проанализировать с точки зрения природы этого значения» [Там же].

Второй обзор вводился с прямой формулировкой вопроса:

«Выбор слов pl. t. в качестве материала для исследования механизмов исторического безморфемного словообразования обусловлен тем, что слова эти объединены четким формальным признаком (неполной числовой парадигмой), группируются в определенные семантические подмножества, обнаруживают ярко выраженные и достаточно определенные словообразовательные связи и сохраняют эти признаки практически неизменными в истории языка.

Для того чтобы описать на примере слов pl. t. словообразовательные механизмы, необходимо доказать, что эти слова – результат действия неких словообразовательных механизмов. При этом производность каждого конкретного слова не может быть аргументом в пользу этого утверждения даже в том случае, если производными окажутся все без исключения слова pl. t. (хотя не во всех случаях это вообще доказуемо).

Тот или иной класс слов может быть материалом для описания тех или иных механизмов только в том случае, если признак, лежащий в основе выделения этого класса, непосредственно связан с этими механизмами. Так, слова pl. t. могут быть материалом для описания словообразовательных механизмов только в том случае, если они не просто производны, но если при этом признак, лежащий в основе их объединения (неполная числовая парадигма), связан с их производностью, то есть со словообразованием этих слов, а не явился результатом каких-либо других изменений.

Для того чтобы утверждать эту связь, в первую очередь надо ответить на вопрос о том, в какой мере числовая парадигма (и шире – число существительных) может быть связана со словообразованием» [Там же. Гл. 2].

В выводах по главе я разделила две категории, связанные в русском языке с противопоставлением единственности и множественности, выдвинув таким образом теоретическую гипотезу системного характера, совместимость которой была продемонстрирована материалом главы, – эта гипотеза не просто поддерживала одну из конкурирующих грамматических теорий, а примиряла их, устраняла противоречие, создавая единую систему.

«Таким образом, в области определения категории числа лежат словоформы, значения которых противопоставлены по признаку “один – не один”. Выражается этот признак падежно-числовыми окончаниями, синтагматически или контекстом. А слова, значения которых противопоставлены по признаку “цельность – дискретность”, – область определения другой категории: словообразовательной категории “цельность – дискретность”, категоризирующие семы которой формально выражаются с помощью суффиксов единичности, собирательности и особенностями числовой парадигмы.

А стало быть, слова pl. t., являясь результатом действия этой категории, могут и даже должны быть материалом для изучения входящих в нее словообразовательных моделей» [Там же].

Разумеется, без третьей главы, представляющей собой исследование конкретных словообразовательных моделей, эта гипотеза осталась бы логическим конструктом.

С примером обширной истории вопроса в теоретическом труде по защите информации можно познакомиться в книге В. А. Конявского и В. А. Гадасина «Основы понимания феномена электронного обмена информацией» [21. Гл. 1. С. 22–92], в которой именно это составляет содержание 1-й главы.